It's all in your mind

Лекция 1947 года рассказывает о повести Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда». Об этой повести я, конечно же, слышал до Быкова (всегда в сочетании со словами «лейтенантская проза» — обожаю клише), но не читал. Да и вообще ничего не читал этого автора (хотя, его «Дом Турбиных» с недавнего времени в моём списке на прочтение). Книга оказалась прекрасной!

Стиль то ли нарочно простой (простая фраза автоматически воспринимается правдой), то ли такой у Некрасова получилась его первая книга. Но читается взахлёб, и выглядит действительно нисколько не надуманной, искренней.

Удивило обилие украинской речи без перевода. По-украински говорят и местные жители (повесть начинается с отступления по Украине), и солдаты: «Ранком в недiлю проходили солдати. Тiльки годину постояли i далi подались» — насколько русскому читателю это понятно? Сам Некрасов родился в Киеве, он, очевидно, украинский язык как минимум понимал и перевод ему, очевидно, казался избыточным. И как это контрастирует с тем же «Тёркиным», у которого все солдаты «русские», и армия тоже наша, а значит — русская.

Неожиданно царапнувшая меня фраза — к герою приезжают инженеры из соседней части «учиться, как мы дзоты под домами делаем». Я вспомнил, как в Нормандии нам показывали немецкие дзоты, построенные под жилыми домами или замаскированные под мирные дома. Показывали в контексте — какие мерзавцы немцы, прятались за мирным населением. Именно из-за таких вот «инженерных хитростей» и разбомбили Caen. И как сейчас рассказывают о сепаратистких батареях в жилых кварталах Донецка.

Постоянно упоминаются портянки — я помню, как у нас в школе (даже не на НВП, где-то ещё в начальной школе) зачем-то учили мотать портянки. И я не понимал, в чём фишка, почему нельзя воевать в носках? Мне объясняли, что носки ещё нужно иметь, а портянку можно самому сделать, но даже в позднем СССР это объяснение звучало как-то странно. В повести носки упоминаются параллельно с портянками — у главного героя однозначно есть портянки, но есть и носки, которые ему хорошо штопает, «почти как женщина», его ординарец.
Тоже, к слову, удивившая меня деталь — у лейтенанта красной армии есть ординарец, который является скорее денщиком. Его никогда не посылают с приказами и сообщениями — он готовит еду, он устраивает ночлег и т.п. Лично мне очевидна необходимость таких людей даже в самой демократически устроенной красной армии (я помню, как меня удивляла демагогия «борьбы с привилегиями» в конце 1980-х, равно как и сейчас удивляет культ «шведского премьер-министра, ездящего на трамвае»™), я просто первый раз встречаю упоминание этого в советской литературе. По ней денщики из армии пропали вместе с царизмом.

Прекрасный персонаж Фарбер. В какой-то момент он разговорился с героем повести:

— Вы никогда разве не задумывались о прошлой своей жизни?
— Ну?
— Не кажется ли вам, что мы с вами до какой-то степени вели страусовский образ жизни?
— Страусовский?
— Если проводить параллели, пожалуй, это будет самое удачное. Мы почти не высовывали головы из-под крыла.
— Расшифруйте.
— Я говорю о войне. О нас и о войне. Под нами я подразумеваю себя, вас, вообще людей, непосредственно не связанных с войной в мирное время. Короче вы знали, что будет война?
— Пожалуй, знал.
— Не пожалуй, а знали. Более того — знали, что и сами будете в ней участвовать. [...] Раз в неделю у вас был военный день. Вы все старательно пропускали его. Летом — лагеря, муштра. Направо, налево, кругом, шагом марш. Командиры требовали четких поворотов, веселых песен. На тактических занятиях, запрятавшись в кусты, вы спали, курили, смотрели на часы, сколько до обеда осталось. Думаю, что я мало ошибаюсь.
— Откровенно говоря, мало.
— Вот тут-то собака и зарыта... На других мы с вами полагались. Стояли во время первомайских парадов на тротуаре, ручки в брючки, и смотрели на проходящие танки, на самолеты, на шагающих бойцов в шеренгах... Ах, как здорово, ах, какая мощь! Вот и все, о чем мы тогда думали. Ведь правда? А о том, что и нам когда-то придется шагать, и не по асфальту, а по пыльной дороге, с мешком за плечами, что от нас будет зависеть жизнь — ну, не сотен, а хотя бы десятков людей... Разве думали мы тогда об этом? [...] На четвертый день войны передо мной выстроили в две шеренги тридцать молодцов — плотников, слесарей, кузнецов, трактористов [...] Командуй, значит, говорят, учи. А в расписании: подрывное дело — четыре часа, фортификация — четыре часа, дороги и мосты — четыре часа. А они стоят. Переминаются с ноги на ногу, поглядывают на свои «сидора», сваленные под деревом, стоят и ждут, что я им скажу. А что я им могу сказать? Я знаю только, что тол похож на мыло, а динамит на желе, что окопы бывают полного и неполного профиля и что, если меня спросят, из скольких частей состоит винтовка, я буду долго чесать затылок, а потом выпалю первую попавшуюся цифру...
Он делает паузу. Ищет в кармане коробку с табаком. Я раньше не замечал, что он так много курит — одну за другой.
— А кто во всем этом виноват? Кто виноват? Дядя — как говорит мой старшина? Нет, не дядя... Я сам виноват. Мне просто было до войны неинтересно заниматься военным делом. На лагерные сборы смотрел как на необходимую — так уже заведено, ничего не поделаешь, — но крайне неприятную повинность. Именно повинность. Это, видите ли, не мое призвание. Мое дело, мол, математика и тому подобное. Наука...

Насколько это похоже на то, что я думал в 1990-е: ну конечно же, политика — это не моё дело. У меня есть наука, компьютеры, что угодно. А это — не моё. Да или сейчас взять. Все мы прекрасно понимаем, что когда-то придётся разгребать страну, но к этому никто даже не готовится. Максимум, какой-нибудь Навальный публикует списки законов, которые нужно будет отменить, законов, которые нужно будет принять — но кто этим интересуется? Когда собрали Координационный совет, идея провалилась большей частью от того, что люди не понимали, как работать друг с другом. Горизонтальные связи ведь давно атрофировались. КС предсказуемо распался — и что? Кто-то занялся формированием этих недостающих принципов? Понимаем их необходимость, но нет — спим, курм, смотрим на часы...

А ещё красивый эпизод с начальником штаба полка Абросимовым. Типичный дурак, в какой-то момент он поднимает солдат в атаку прямо на пулемёты, в то время как они пытались подготовить атаку по уму. Солдат всех, понятное дело, пулемёт косит, Абросимова даже отдают под суд, но меня заинтересовала в этом эпизоде не справедливость возмездия, а красивая иллюстрация диктатуры. Диктатуры в том смысле, когда решение начальства не обсуждаются, а выполняются. В армии такие отношения приняты традиционно, и, наверное, там другие отношения сложно представить (по крайней мере в момент боя — даже в этом ми-ми-ми эпизоде Абросимова в конечном итоге осудили не за глупость его решения, а за невыполнение приказа, вышестоящий командир успел отдать другой приказ). Но здесь хорошо виден риск диктатуры — пока начальник поступает правильно, это действительно самая эффективная система управления. Но у неё вообще нет никаких тормозов против глупости начальника. А весь человеческий опыт говорит, что рано или поздно он ошибётся.

А самое главное ощущение от книги у меня очень компактно оформилось как «мясорубка с конечной скоростью». Каждая сцена боя поражает своей жестокостью — но это Сталинград, мы и так к этой мысли привыкли. Не меньше поражает достаточно низкая концентрация этих боёв. Грубо говоря, солдаты месяц сидят под бомбами, потом два дня они штурмуют какую-то точку, не спят, не едят, 90% солдат там и остаётся, оставшихся вывозят в госпиталь, где их несколько месяцев пытаются починить, ещё пара месяцев на формирование части — и по новой. То есть, в каждый момент времени воюет какая-то крайне малая часть солдат, но только потому, что у этой машины не хватает рук и голов отправить их всех сразу в атаку. Она не просто перемалывает жизни, она их тщательно пережёвывает. Очень сильное впечатление.

Удивительная судьба Некрасова. Казалось бы — популярный роман, Сталинская премия, десятки переизданий. Но нет, в какой-то момент и до него докопались (он выступил за создание памятника в Бабьем Яре), после чего он достаточно быстро эмигрировал в Париж, где и умер.